Данный текст является примером того, что делать, если писать без использования мозга. Правда, лично со мной это бывает редко, вот правда. Нужно чтобы вечер, дикая усталость, температура, и ждать любимого, а он чтобы задерживался. Я так и не придумала, как отредактировать этот стишок, так что пусть будет таким

Это бывает нечасто: в десятке лет,
может, всего-то один такой раз случится.
Вот на вокзале ребенок - как в Новый свет
входит, смотря изумленно в чужие лица.

Тут как будто включается далекий прожектор:
вокзал выбирает жертву,
склоняется, обнимает, ставит печать
где-нибудь у плеча.
Она ложится незаметной родинкой или шрамом,
мечутся под потолком механические голоса,
словно пойманные воробьи;
по экранам
проходит рябь - словно устали глаза,
словно моргнул вокзал.

Значит - избранный, и ни синей, ни красной таблетки,
не пройдет и десятка (ну, может, полутора) лет, как
станет вокзал для него - и отец, и мать,
единственная константа на белом свете,
сколько вокзалов - первый, второй, и третий,
дальше не сосчитать.

Значит, он будет мотаться по съемным метрам.
впискам, квартирам, комнатам, уголкам,
и возвращаться к вокзалам, где пахнет ветром,
пивом,
бомжами
и там -

выстаивать очередь, брать наугад билет
и уезжать то на день, то на десять лет.

Может, ему бы хотелось, чтоб дом на свете,
чтоб не на время, а даже совсем навеки,
светлый и теплый, пахнущий пирогами,
чтоб рано утром дети бежали к маме -
пообниматься, уткнуться в теплый живот,
чтоб во дворе - абрикосы. И пес живет.

Чтобы не пахло пылью, чтобы обои поклеить,
чтобы летом - прохладней, зимой - теплее.

...Настоящее одиночество - только здесь,
среди бомжей и проезжих,
воспоминаний,
баулов несвежих...

Вот он сидит в зале бесплодного ожидания,
снова пригнало заранее.
Всех-то вещей - сумка и два рюкзака,
предрассветная полудрема, почти бессонница.
Он глядит на табло. Он ожидает, как
бросит вещи на самую верхнюю полку -
и поезд тронется...

Это словно терять приятелей и друзей,
просто ни о чем становятся разговоры,
истончаются; их все меньше и реже, скоро -
совершенно закончатся. Раньше жаркие споры -
нынче переброски фразами все пустей.

Это - собираешь прошлое по частям,
из обрывков текстов, стихов и воспоминаний,
поцелуй на лестнице поутру, торопливый, ранний,
мост над городом, поездов колеса частят...

Это то, что раньше - чудо, теперь - привычно,
это в баре: "Добрый вечер, мне как обычно",
поцелуи в лоб при выходе на работу...
Это, милая, реальность,
принимаемая подъязычно,
за те годы, прожитые взаймы, собирает счеты.

...но когда на кухне - ночь и зеленый чай,
но когда у двери, уткнувшись в плечо, - "прощай",
но когда мы с подругой шли по летнему парку,
и фонтаны брызгались солнцем
в город, все еще наш,

когда над дипломом пила, чтоб не спать, заварку,
то такое никому,
никогда уже не отдашь,

Потому что было: мы с тобой сидим над водой,
болтаем ногами,
вермут с апельсинами; собаки знакомятся с нами,
потому что ночь и ноябрьский лес,
и БГ, поющий в такси, -

нам с тобой ничего не страшно, мы вечно будем.
Словно письма в бутылке, что не попали к людям,
словно флаг, что воткнут в основанье земной оси...

Мы не из тех, кто умеет драться или удачно пуляет в цель, мы не умеем быстро собраться и застелить аккуратно постель. Мы не из тех, кто штурмует позиции или купается в зимней проруби, зато мы умеем помнить лица и сочинять с три короба.

Можем немного учить детей и писать репортажи с места событий, но в разведку - разбудим мы всех чертей. И даже ангелов. Извините.
Все, что умеем - глупые сказки: о летчиках, о разведчиках, о тех, кто рано встает без подсказки, о тех, кто умеет делать навечно.
Мы те, кого любят чужие дети, чужие кошки и старики. И столько мельниц на белом свете, куда ни кинь.
Нас первыми на войне оприходуют. Нет, не вредны, но деремся слабо. Зато к нам чужие собаки подходят и ставят на плечи без спросу лапы.

Зато нас не держит ничто на свете, попутный ветер обычно ласков.
И подрастают чужие дети
на наших сказках.

...Три боевых машины, три сумасшедшие птицы. Вряд ли кто-то думает, что это потом простится. Всхлипывает мотор, и первый думает - твою мать. И второй молчаливо сдувает со скулы прядь.

А про третьего рано, рано еще сказать.

Первый сплевывает, перестает улыбаться. Кончаются патроны. Воздух кажется черствым. А горючего осталось минут на двадцать - ну и черт с ним.
Слышно, как где-то разрывается нитка вязаная. Он смеется хрипло: ну, ребята, и как вам Азия?

А второй летит со страшной полуулыбкой, кто-то бы увидел - решил бы, что обкурился. И дрожит под ним этот город в тумане зыбком, от испуга съежился и притаился. Где-то звякнут брошенные ключи.

Но молчи о третьем, пока молчи.

Имена и память припорошены пылью, ни у одного - ни памятника, ни гроба. Догорает самолет со звездочками на крыльях, догорают в Нью-Йорке два небоскреба.
Время снова расслаивается. Вот и нет их. И стандартная мегаполисная пастораль.
Так что если хочешь о третьем -
то еще не пора.

Мой прапрадед был обычный православный священник. Нормальный батюшка - жил бы себе и жил. Нет, он не ворожил и не устраивал покушений - как умел, служил. Просто вот однажды, холодной апрельской ранью, разбудил свою сонную и теплую попадью и сказал - извини вот,
искать отправлюсь правду,
не обижайся, если в пути убьют.

Ну и собрался. Попрощался с тремя сыновьями, жена еды насовала, пряча глаза. Помолился в дорогу. Никто ему не был явлен. Ну или он просто не рассказал.

Жизнь, к сожалению, мало похожа на сказку. В сказке ведь как? Пошел искать и нашел. Ну а тут через десять лет началась гражданская.
То есть, все закончилось как-то нехорошо.

...Я тут живу. У меня семья, писанина, я тут бегаю и бегаю, и все как-то мимо. Правда вот, по вечерам начало срубать - это уже труба. У меня тут куча дел, коты и работа. В принципе, очень многое может на свете радовать.
Только вот иногда
закипет азотом
кровь
шальная,
дурная,
прапрадедова.

И говорит: есть где-то на свете правда.
Голос ее протяжен и не убрать его.

...Первыми - двое ушли из наших: свадьба, любовь, ну а как иначе. Дом, и ремонт, и дети, и значит, - им теперь быть вдвоем. Вскоре еще один: тоже выпал он. Этот - наемник: задачу выполнил, ну и пускай теперь давится бытом он, главное - не небытьем.

Время скреблось у двери застенчиво, таяли искры в глазах у женщин. Господи, нас становилось все меньше. Сладкий протухший дым. Тот стал богатым, этот уехал, время шуршало старушечьим смехом, самый последний отрекся лихо - я остался один.

Если позвать вас, то кто откликнется? Время стирает память и лица, размалывает между льдин.

...Шаг.
Против ветра.
На свет.
Наружу.
- Кто меня слышит?
(а воздух душит)
ставлю на кон последнюю душу,
небо жжется в глазах.
Выстрелом в небо - в последний бой наш.
Солнце пульсирует в ребрах больно,
стрелки стоят в часах.

Высохла земля, впитала свинец и кровь, умирающий мир натужно, с трудом вдыхает. И выходят из города четверо дураков, верящих, что однажды дойдут до рая. Город, дымом отравленный, щурится слабо вслед, словно наводя прицел в позвоночник: ведь идут дураки, идут себе на рассвет, тени то ли человечьи, а то ли волчьи.

Плохо видно, солнце в рыжем угаре. Вот он, первый, - звенит натянутой тетивой. А второй бандит, а третий – хороший парень, а четвертый – мальчишка с растрепанной головой. Город выдыхает и становится как-то меньше, город точно знает, что рая на свете нет, засыпает снова – больной, большой, неизменчивый – а они идут, дураки, идут на рассвет.

А они идут, и ветер горчит и стынет, а они идут, и смерть за ними идет. От случайной пули на высохшей злой равнине упадет мальчишка, зажав руками живот. У подножья скалы навсегда останется третий. Умирающий мир глотает последние дни. И второй напоследок оскалится в морду смерти, оттолкнув последнего – мол, иди.

...Ты послушай землю – иногда она напевает, что наш мир родился, когда предыдущий сгинул, что вошли в него чьи-то дыханье и кровь живая, те, что сделали человека из комьев глины.
Только если шепнуть, если тихо спросить – а чьи? –
то она молчит.

А потом – покурить, обнаженные, на балкон,
растекается ночь по телам – молоком, сквозняком.
босиком
прокрадемся на воздух – а там такая свободища,
лишь сверчки пищат.

Остается до лета двадцать часов,
тополиный пух похож на морскую соль,
до войны пятнадцать минут, но пока – тишина и сон,
на губах и на теле соль.

И когда – штыки к прикладам, и дружно «пли»,
не отдам, не пущу, чтоб совсем забрать не смогли,
станем плоть от плоти земли,
вдох от вдоха небес,
станем море, и пух тополиный, и летний лес.

Не отдам.
Тополиный пух поднимается к небесам.
Нету места ни крику, ни выстрелам, ни шагам,
Время разрывается пополам
и по этому разрыву, где ты со мной,
останавливается перед войной.

А потом однажды на улицы выйдут танки, темно-зеленые морды с открытым дулом, опустеют города, деревни и полустанки, смерть взяла свое - и более не вернула. Провода повиснут, замолчат безжизенно окна, ваше слово, товарищ танковый пулемет. Только маленький желтый мишка лежит одиноко у окна в подвал, ногами плюшевыми вперед.

И когда не останется ни дома, цветов и мамы, только летний лагерь на западном рубеже - поднимутся куклы с синими волосами и велосипеды, забытые в гараже. И пойдут домашние львы со свалявшейся гривой, вспомнят, что они же хищные и опасные. И ползут опустевшие улицы - тихо, криво. На июльских кленах листья от жара красные.

Тише, тише, ты не бойся, все будет славно. По пустому городу последняя армия строится. Гусеница Мурзик у них за главного, а после него - пластмассовый викинг-пропойца. Если те, кто старше - отступили и обманули, то игрушки пойдут воевать, и взаправду даже.
И пока они здесь стоят - никакие пули,
никакие ракеты не смогут дальше.

P.S.
Я не знаю, умеют ли умирать игрушки. Я усталый сказочник с закрашенной сединой. Артиллерия накрыла старую грушу, где когда-то ребята игрались детской войной. Битое стекло и выжженный куст сирени. Тишина, в которую вплавлен разбитый дом. Опустевшие гильзы. Ветер мешает тени. И коричневый лев с распоротым животом.

Нашла тут стишочег, который не выкладывала в ЖЖ.
Пущай повисит. Он, конечно, дерьмовенький, зато в очередной раз вы можете полюбоваться моим охуенно богатым внутренним миром.
А дорогие друзья могут не волноваться, он июлем, шоле, датирован.

***
Хуже не будет. Лучше не будет тоже.
Чтоб дважды войти - нету такой реки.
Я твой звонок за минуту чувствую кожей.
Я отбиваю твои звонки.

Я закрываю посты, дневники, соцсети,
будь же ты проклят
нелюбовью
во веки веков,
пусть же тебя не любит никто на свете,
пусть отвернутся - даже твои дети,
За справедливость. Мы прожили в жизнях этих
столько дерьма, что не заслужили любовь.