alonso_kexano

брат мой, брат,
где ты нынче, кто те люди, что с тобой говорят?
Для кого-то осень — сезон дорог, для кого-то — чая с вареньем,
а для нас — заброшенный яблоневый сад.
Почему на нас с тобой так заметно время,
почему его стрелки нас так отчаянно не щадят?

Нас с тобой безнадежно подменили в роддоме феи,
где наш дом, на каком Авалоне, брат?
С каждым годом все непонятнее, холоднее,
хоть сползай на пол, садись щекой к батарее
и молчи неделю подряд.

Почему ни в одном из всех этих городов
для нас не бывает дома?
Почему мы всегда в гостях, и максимум до среды?
Почему так отчаянно и взахлеб,
почему так знакомо
в нас влюбляются эти юные, не ведавшие беды?

...на исходе октябрь, над домами вечернее зарево.
Видишь, двое стоят на дороге и держатся за руки?
У нее — отлетевшая пуговица и длинный зеленый шарф,
у него — камуфляж.
И они стоят не дыша.
Как же эта осень бесконечна и хороша
и нежна, как щеки у малыша.

Почему мы с тобой не умеем — так?
Почему раз за разом тоска, и холод, осенние магистрали,
почему мы живем по уходящей во мглу спирали?
Поезда идут вдоль позвонков железных дорог,
в тамбуре сквозняк,
предутренний мрак,
от первой сигареты сшибает с ног.

...Не умеем грустить надолго, не ждем ответов.
У тебя одна, у меня другая дорога.
Вот собака тычется носом в колени, облезла и кривонога.
Просто дай ей половину хот-дога
и давай не будем,
не будем больше об этом.

У меня температура, это, конечно, самое подходящее время облечь в стихи свою свежую сказку про сидов, и вот, дописав ее, я поняла, что опять получилось про яблоки.
видимо, теперь это моя судьба - если про сидов, то либо бабочки, либо яблоки.



...а была весна, зацветали вишни, ветер лепестки уносил с земли. Шел он по проспекту, а где-то выше - теплые ветра к нему птиц несли. И по стенам солнечные котята - прыгали, и музыка по дворам, и на перекрестке слепой, патлатый, гитарист такое что-то играл...

( Он потом искал по всему инету эту песенку из капель, ветвей и рос... Есть такие песни, которых нету: вроде детских - не отыщешь, когда подрос).

А она сидела на тротуаре, и смеялась, и брызгалась рыжиной, и звучала в ветре, весне, гитаре, в этой странной песне - восьмой струной. И такая живая - чуть-чуть живей всех, кто оборачивался и щурился.
Так бывает - на картинах лица людей
настоящее чем те, что на улицах.

Грызла яблоко - откуда б оно в апреле, свежее, прозрачное, наливное, и смеялась, и улицы в такт звенели, не бывает, мол, ни старости, ни покоя. Улыбнулась, прищурилась, в руки бросив - мол, попробуй, не боишься волшебных яблок?

Надкусил.
Увидел, как окна глядят раскосо,
как качается в луже прошлогодний листок-кораблик.

Как растет трава понемногу в асфальтовых щелях, как сияет небо из расплавленного металла. А она сидела - и вдруг исчезла. Да и песенка доиграла.

...У него с тех пор зренье острое, что у птицы, прибывает силы ночами весенними. Только все, говорят, на месте ему не сидится, что ни год, то меняет дома и семьи. Говорят, что сейчас он где-то под Новосибом, собирается автостопом рвануть весной.
Он выходит перед рассветом. Во мраке синем
все пытается увидеть он путь домой.

Ты спроси хорошо, и кто-то тебе расскажет, что они не выдумка, что вот, хоть сам посмотри. Вот подменыш – едет с утра пораньше, улыбается на остатки зари. И совсем не видит, как здесь шумят и толкают, что, вцепившись в поручень, он висит на одной руке. Запрокинута голова его, и легка, и – в нем людского не больше, чем в полевом цветке.

На Земле все также войны, и грипп, и слякоть, кто-то щелкает семечки и разбивает лбы. Он не очень умеет любить и плакать, но зато не видит толпы. На Земле все глупей и глупей принимают законы, на Земле вообще, чем далее – тем глупей. У него глаза до сих пор глядят удивленно: сколько в мире разных людей.

Пожилые, нажившие от улыбок морщинки, молодые, звенящие красотой, - вот стоит, например, в высокой шляпе мужчина, в переноске держит взволнованных двух котов. Вот старушка сидит правей и немного сзади, предлагает взять на руки, дает какой-то совет. (Ну а то, что котов всегда разрешат погладить – это у подменыша такой небольшой секрет). Вот стоят совсем молодые, у самой двери, и целуются, и в глазах такой небывалый свет.

Сколько в мире людей, о господи, как поверить,
что он никогда не станет как человек.

Днем не помнит, ночью он иногда ей снится,
если ее разбудить, то протянет руку,
в пустоте зависают пальцы, дрожат ресницы,
в пустоте нет ни зова ее, ни звука,
открывает глаза, понимает, что как же, как же,
вот же он, но пустота уже отступает,
а наутро она никому уже не расскажет,
ну кому нужны, в самом деле, приступы блажи,
да и нет ничего, лишь одна пустота слепая,
которая иногда наступает.

Где-то там, отделенный морем, небом и Авалоном,
он молчит, прислонившись к березе: прости, Мария.
Облака брызжут солнцем, яростно золотые.
И когда земля, пробуждаясь, пахнет соленым,
он ее вспоминает, словно впервые.
Нет меня, никогда меня не было, слышишь, прости, Мария.

…И она бредет в пустоте, протянув ладони,
ничего вокруг и не было, и не будет.
Я найду тебя, слышишь, на каком бы ты Авалоне
не скрывался, ты увидишь, что могут люди.
В пустоте не бывает направления и опоры,
не разносятся звуки и не бывает ветра,
не бывает «когда-то» и не бывает «скоро».

Утро. Выдох. Яркие брызги света.
Нет меня, никогда не будет, ни здесь, ни где-то…